В конце октября сорок первого, самого тяжкого года войны, остатки нашей стрелковой дивизии с боями пробивались из окружения. Дня не проходило без схватки то с регулярными, то со специальными, то с карательными, то еще черт знает с какими частями противника. Вот так, почти без передышек, двигались полтора месяца.
Однажды после очередного тяжелого перехода под вечер колонна остановилась, и майор Савельев сказал:
— В двух километрах отсюда — деревня. Надо разведать, есть ли фрицы, сколько, сможем ли их выбить.
Все устали до крайности, и вместо того, чтобы приказать, майор спросил:
— Кто добровольно?
Отозвался сержант Василий Селезнев:
— Я пойду.
— Кто еще?
Из колонны вышел солдат Петр Кротов, друг Василия:
— Я.
И они зашагали по лесной дороге, а мы повалились прямо на промерзшую, припорошенную первым снегом землю и тут же заснули.
Довольно скоро ребята вернулись, и Селезнев доложил:
— Есть там фрицы, до роты, наверно. Если дружно ударим, сможем выбить.
Подумав, майор принял решение:
— Что ж, будем атаковать. Если удастся выбить фашистов, отоспимся в тепле.
Первого часового на околице деревни ударом штык-кинжала снял все тот же Василий Селезнев, второго, в центре деревни, выстрелом из винтовки отправил на тот свет Кротов. Этот выстрел был и сигналом к атаке. Раздалось мощное и дружное «ура»…
И вот нелегкий бой окончен. Еле передвигая ноги от неимоверной усталости, я брел к дому, где мне предстояло ночевать. На перекрестке увидел Селезнева — в обнимку с ручным пулеметом он бодрствовал около перевернутого вражеского орудия.
— Опять, небось, добровольно? — поинтересовался я.
— А как же быть, товарищ политрук, ведь ребята с ног валятся…
— А сам-то разве не устал? Уснешь ведь тут…
Не усну — я привычный. Сколько ночей над донками просидел! Да вы же знаете — я вам рассказывал.
Действительно, был у нас однажды такой разговор в необычных для войны обстоятельствах.
Дивизию нашу как-то отвели во второй эшелон. Под вечер я увидел Василия на берегу реки: он занимался самым мирным на свете делом — сидел с удочкой и терпеливо ждал поклевки. Я тогда прокоротал с ним всю вечернюю зорьку, слушая неторопливый рассказ о милых рыбацкому сердцу довоенных днях и ночах на реке, о разных хитростях, которым учили Василия его дед и отец — заядлые рыболовы…
Мне очень по душе был этот веселый, отважный, бескорыстный юноша, но, как это часто бывало, война развела нас по разным фронтам, и больше я с ним не встречался. Через несколько лет после войны приехал я в деревушку Раменье, затерявшуюся в густом лесу в окрестностях Рыбинского моря. Здесь в домике егеря Матвеича я прожил несколько дней — ловил язей в ближнем озере. Однажды он посоветовал мне:
— Если пойдешь в сторону деревни Пленишник, то километрах в трех отсюда, там, где начинается сплошной ельник, найдешь старую тропку. Она приведет тебя к Большому озеру. Окуня в нем — уйма! Но ловить надо по-умному, и только днем. А утром и вечером он, окаянный, клюет плохо, а почему — шут его знает!
На озеро я добрался в полдень. Окуня в нем, может, и уйма, как сказал Матвеич, но клева не было. Ничто не помогало — ни смена насадок, ни переход с одного места на другое, ни ловля с разной глубины. В Раменье вернулся я несолоно хлебавши.
— Значит, не отгадал загадку? — спросил егерь, выслушав мои жалобы.— Завтра вместе пойдем.
На другой день, едва поспевая за Матвеичем, я опять шагал по лесной тропке, потом — среди болотных кочек и корявых сосенок. Нацепив червяка на крючок своей коротенькой удочки, Матвеич опустил его у самого берега. Глубина здесь оказалась всего метр. Клюнуло сразу же, Матвеич вытащил черного, как головешка, окуня. Так повторилось несколько раз.
Я отошел чуть в сторону и тоже опустил насадку у самого берега. Поплавок тотчас же скрылся у меня под ногами, и я понял, в чем дело. Озеро мелкое, вода в нем прозрачная, и окунь предпочитал оставаться под берегом, чувствуя себя там в безопасности. А торфянистый берег, подмытый волной, оказался прекрасным укрытием. Как я не догадался об этом в первый приход!
Добродушно посмеиваясь надо мной, Матвеич говорил:
— Ты, считай, в удовольствие свое рыбацкую науку постигаешь. А мне такую же загадку с окунями пришлось отгадывать, чтоб люди с голоду не померли. Было это летом сорок третьего. Возвращалась наша группа разведчиков из вражеского тыла и нарвалась на засаду. Отошли в лес и застряли там — не было возможности выбраться. Двое суток голодали. А рядом — озеро, в озере — наверняка рыба, но как взять ее? Сделал я из булавки крючок, из рубахи надергал ниток, скрутил их, на насадку пошли всякие букашки и таракашки. Удил с пальца. Вначале ничего не получалось, а потом я догадался опускать насадку под торфянистый берег.
Три дня я так рыбачил, варили мы окуневую уху, ею и кормились. Потом нам с боем удалось вырваться из фашистской ловушки… Сколько раз мне доводилось видеть, как в редкие дни отдыха, когда часть отводили во второй эшелон, какой-нибудь солдат вынимал из вещевого мешка,, а офицер — из полевой сумки мотовильце с леской, крючком и грузилом. На берегу озера или речной заводинки они вырезали прут постройнее да подлиннее и начинали рыбачить. Их сразу же окружали многочисленные «болельщики». Да и сам я, помнится, после ожесточенных боев под Сталинградом целую неделю вместе с ординарцем ловил густеру, красноперку и окуней в живописной Занзиватке…
Сейчас, когда весь наш народ празднует Великую Победу над фашизмом, я с особенным чувством поздравляю воинов, прошедших сквозь огонь Великой Отечественной, и желаю ветеранам здоровья и удачи в мирных рыбацких походах.
